Предприятие занималось добычей торфа, носило название «Назия» и было одним из крупнейших в Союзе, обеспечивая топливом основные электростанции Ленинградской энергосистемы. Трудно найти аналоги подобному производству в других отраслях промышленности. Торфопредприятие занимает территорию площадью приблизительно 500—600 квадратных километров, на которой находятся болота с глубоким залеганием торфа. В центральном поселке при железнодорожной станции Жихарево располагалось управление и основные цеха. По остальной части территории было разбросано большое количество поселков, в бараках которых проживали рабочие. Основные поселки были пронумерованы с 1-го по 5-й. Мелкие поселки имели различные названия. Был, например, поселок «Америка» — вероятно, когда-то в нем жили специалисты из США, которые в 1920-х годах помогали освоить технологию добычи торфа.

Чтобы понять суть настоящего очерка, придется описать, хотя бы вкратце, как торф добывали в те годы. Торф залегает на глубине до 5—6 метров. Мощными насосами, создающими сильную водяную струю, он размывался и, смешиваясь с водой, образовывал торфоводяную смесь, называемую «гидромассой». Затем эта гидромасса по трубам диаметром около метра перегонялась за десятки километров на специальные поля. Здесь она отстаивалась, вода стекала в канавы. Оставшийся слой мокрого торфа подсыхал, и по нему пускали трактор со специальными гусеницами, которые резали торфяной осадок на кирпичики. При определенной степени высыхания эти кирпичики укладывали в «змейки». Для окончательной сушки торфяные кирпичики укладывали в «домики» с последующей укладкой в штабеля. В течение всего года торф из этих штабелей по узкоколейке перевозили к центральному поселку, где перегружали в вагоны широкой колеи, которые везли топливо на электростанции.

Отсюда две особенности торфопредприятия: большое количество ручного труда, связанного с сушкой торфяного брикета, и сезонность торфодобычи. Чтобы торф успел высохнуть до зимы, гидромассу гнали только 2—2,5 месяца. Соблюдать подобную технологию можно было только с помощью рабочей силы, завербованной на необходимый период времени.

В те послевоенные годы условия для вербовки были почти идеальные. Во-первых, царствовала командная система. Приходила директива в соответству-ющий райком, далее в сельсовет, строили ровными рядами парней или девушек и отправляли по назначению. Во-вторых, в колхозах люди работали практически бесплатно, а «на торфах» могли заработать хоть какие-то копейки, и, в-третьих, вербовка давала шанс убежать из колхоза, получить паспорт и стать полноправным гражданином. Поскольку эта система распространялась на лесо-заготовки, шахты и другие организации, где требовалась мужская рабочая сила, на долю торфопредприятий оставались в основном женщины.

Как временные работницы, присланные практически по принуждению, женщины эти занимали нижнюю ступень в табели о рангах работников предприятия, и отношение к ним было крайне неуважительным, да и звали их совсем пренебрежительно — «торфушки».

Я не знаком с тогдашними способами вербовки женщин на местах, но думаю, что доброты там было немного. Вербовка проводилась в основном из Орловской, Курской, Тамбовской и Воронежской областей. Первые эшелоны начинали приходить в апреле. Девушки старались держаться стайками по принципу землячества, все для них было новое, непривычное. Многие впервые покинули родную деревню. Но были и такие, которые вербовались уже не первый раз. На лицах большинства — растерянность, страх перед неизвестностью. В центральном поселке они проходили медосмотр, баню. Затем их развозили по рабочим поселкам.

Первыми начинали работать так называемые карьерщицы. Торф образовывался в течение многих тысяч лет за счет разложения водной растительности в водоемах без доступа воздуха. Поэтому в нем имелись неперегнившие остатки крупных деревьев — коряги. Если такая коряга попадала в насос, он ломался. Чтобы предотвратить поломки, карьерщица ползала в торфяной жиже, по пояс и выше, оттаскивая коряги в сторону. Это был поистине адский труд. Торфо-сезон начинался во второй половине апреля, земля еще не оттаивала, и карьерщице приходилось работать в воде, перемешанной с ледяным крошевом. На ней был непромокаемый костюм, но, как обычно, все, что не должно промокать, практически всегда промокает. Через два-три часа непрерывной работы девушка вылезала из карьера с распухшими руками, насквозь продрогшая и смертельно уставшая. Для согрева карьерщицам полагалось некоторое количество водки, но водка передавалась через бригадиров-мужиков, которые не могли выпустить из рук этот драгоценный напиток и выпивали его сами.

Остальная и основная масса вербованных девушек работала на сушке торфа.

Зарплата вербованных, как можно догадаться, была предельно минимизирована. Карьерщицы получали относительно работающих на сушке несколько больше, однако и им платили по тем деньгам (до деноминации) не более 700—800 рублей в месяц. Впрочем, в деревнях девушек ждала полная нищета, поэтому, приехав «на торфа», они стремились хоть что-нибудь заработать. Для этого они работали не считаясь ни с силами, ни с временем. Поднимались в четыре часа утра и уезжали на поля. Возвращались уже затемно, не ранее девяти-десяти вечера. В течение многих лет из уст в уста передавали легенду об одной бригаде, в которой была очень крепкая бригадирша, сумевшая и бригаду заставить напряженно работать, и с нормировщиками пособачиться. В этой бригаде все зарабатывали по 1500—2000 рублей в месяц. Но это был тот самый жаворонок, который весны не делает. Остальные, несмотря на тот же труд, не дотягивали даже до зарплаты карьерщиц.

Бульшую часть этого заработка они должны были привезти домой в деревню, где их ждала семья, для которой эти деньги часто оказывались единственным источником существования. Поэтому девушки экономили на питании. Питались в основном хлебом, который запивали водой. Иногда покупали крупу и варили кашу. Никаких конфет или других лакомств они себе не позволяли. Что они сметали с магазинных полок, так это хамсу и тюльку (была такая очень мелкая рыбешка сельдяного посола, про которую местные жители шутя говорили: «на рупь сто голов»).
Несмотря на каторжный труд, молодость брала свое. Вернувшись с работы поздно вечером, торфушки начинали водить хороводы, устраивали пляски, пели песни. Было совершенно непонятно, когда они отдыхали и набирались сил для нового рабочего дня.
В выходные дни они выходили на улицы поселков, сбивались в стайки то ли по принципу землячества, то ли по принципу рабочей бригады. Если такая группа шла по улице, то пройти навстречу было невозможно, они держались друг за дружку и на просьбу пропустить отвечали: «Дядько, иди в другом месте». Однажды я оказался свидетелем их пения. В танцах есть такое название «перепляс» — когда группы или отдельные танцоры пытаются один перед другим показать свое искусство или свою лихость. В пении нечто подобное можно было бы назвать «перепевом». Девушки из разных мест пели свои частушки, не договариваясь о какой-либо очередности. Все было стихийно. Запевала одна, по окончании вступала другая, и так до бесконечности. Все были голосистые. Постепенно дух соревнования их захватывал, петь начинали с остервенением, без улыбок, как будто выполняли тяжелую обязанность. Однако поток желающих включиться в «перепев» не иссякал. Обязательно появлялся гармонист, и тогда песни переходили в пляски. И так гулянье не прекращалось допоздна.

Местные жители или постоянные работники считали своим долгом посмеяться над вербованными. Шутки и анекдоты ходили по всему предприятию, так что трудно было отличить, где правда, а где вымысел. Типичным примером этих насмешек был такой рассказ. «Перестал работать кран, торфушка кричит: „Эй, крановщик, что стоишь?” Он отвечает: „Нет напряжения. Возьми ведро, сходи на электроподстанцию и принеси”. Она дисциплинированно идет на подстанцию, протягивает дежурному ведро и просит наполнить его напряжением».

Впрочем, через некоторое время, освоившись, девушки становились смелее и все чаще осаживали своих обидчиков. Не в меру увлекшийся насмешник мог получить ответ: «Ладно, мы видим, ты очень умный. С твоим умом в уборной сидеть и кричать „занято!”». Дорог на болоте практически не было, и работники ходили по трубам, через которые качали гидромассу. Однажды, пробираясь по таким трубам на одну из своих подстанций, я проходил мимо работающих на сушке торфа девушек. Вдруг слышу окрик: «Дядько, ты один?» Отвечаю: один. «Иди, дадим!» — кричит самая бойкая под хохот всей бригады.

По подстанциям я ездил с санитарной военной сумкой, наполненной приборами для работы. Когда я с этой сумкой входил в узкоколейный вагон, наполненный торфушками, раздавался возглас: «О! Дядько с бояном пришел. Давай, дядько, играй нам, мы петь будем».

Мужское население предприятия не могло пройти мимо таких молодых, красивых, бойких и в то же время неопытных и беззащитных девушек. Они же, со своей стороны, приехав из деревень, где большинство мужчин было или выбито на войне, или куда-нибудь завербовано, понимали, что дома им не приходится рассчитывать на обилие кавалеров. Поэтому обе стороны быстро находили общий язык. Остается только удивляться, как у торфушек на все хватало времени и сил. Один наш работник услышал однажды разговор двух вербованных в конце сезона: — Ну, что ж, подруженька, работали мы, работали и ни хрена не заработали... — Да черт с ним, зато пое..лись вдоволь.

По окончании сезона наступало время их возвращения в родные места. Первыми отпускали домой карьерщиц. Но прежде чем отпустить девушек домой, их упорно старались завербовать на следующий год. Тех, кто не хотел заключать договор, держали до поздней осени, те, кто заключал договор, уезжали домой в августе-сентябре. Но некоторые сами выражали желание остаться в постоянном штате торфопредприятия и в деревню больше не возвращаться. Обратно в колхоз, наверное, не хотелось никому, но у большинства там оставались матери, младшие сестры и братья. Девушки не могли бросить своих родных, они должны были помогать овдовевшим в годы войны матерям поднимать младших.

Перед отъездом ездили в Ленинград, чтобы закупить необходимый скарб для дома, поскольку на местах проживания их ожидало не только безденежье, но и пустые полки в магазинах. Покупали самые нехитрые предметы обихода: корыта, тазы, мыло и ткани. И, нагруженные таким багажом, они отправлялись по домам.

Оглядываясь на те годы, я вижу этих девушек, которые продолжили судьбу многих поколений русских женщин. Эта судьба идет от крепостных девок, которых помещики проигрывали в карты, от нищих безземельных крестьянок периода реформ Александра II, от баб, овдовевших и поднявших своих детей в Первую мировую войну, от женщин, прошедших все тяготы коллективизации и пронесших на своих плечах беды Второй мировой войны и ее последствий. Очень многие из них стали матерями-одиночками и сами, своими нелегкими трудами, вырастили детей. Я ни разу не слышал, чтобы хоть одна отказалась от ребенка, хотя в те времена рождение детей вне брака было связано не только с материальной нуждой, но и с колоссальным общественным порицанием. Хочется, чтобы люди помнили о трудовом подвиге этих женщин, об их человечности, об их стойкости. Те, кто даже в мыслях относился к ним пренебрежительно, должны принести им моральное и душевное покаяние, которое приносит и автор этих строк. Некоторые из этих женщин, наверное, и сейчас живут в поселке Жихарево и в удаленных поселках торфопредприятия. Еще больше их живет в поселках множества других торфопредприятий страны. И живые, и уже ушедшие от нас заслуживают того, чтобы местные органы управления поднатужились и поставили им хотя бы самые скромные памятники. Своим трудом они помогли стране подняться из послевоенной разрухи в один из тяжелейших периодов истории России. Они отдали свою молодость будущим поколениям, взамен не требуя для себя ничего